Сердце ворона  - Анастасия Логинова

Мама-Юля смотрела на нее недоуменно. Ничуть ее не растрогал ни рассказ Ларин о несчастных влюбленных, ни молитвенно сложенные руки.

– Ну и дура, – заключила она, выслушав и не перебив Лару.

– Кто?.. Я?..

– Да не ты, а барышня твоя. Та самая, которая хорошего роду. Будет дурой, если передумает да за нашего Кона и впрямь пойдет. Жалко мне ее, твою барышню, так что не видать Кону никакого содержания как своих ушей. А ты булку-то ешь-ешь! А то других сватаешь, а сама до смерти в девках просидишь, такая тощая. – И вдруг прищурилась и ухмыльнулась. – Али на бал намылилась в Ордынцевскую усадьбу, американца нашего охмурять?

– Откуда вы знаете?! – ахнула Лара.

И тотчас поняла – опять Галка. Язык бы ей вырвать!

– Оттуда! – гаркнула мама-Юля. – Я, голуба моя, все знаю. И про ужин с господами, и про то как ты с американцем кокотничала, ни хуже мымры этой рыжей! И что на бал намылилась, тоже знаю.

– А если и намылилась!

Сердечко Лары прыгало в груди, и страшно было так, что тряслись коленки. Но она все равно поднялась из-за стола, уперла руки в бока (излюбленная поза самой же Юлии Николаевны) да вздернула подбородок, всем своим видом изображая решимость.

Мама-Юла взирала на нее по-прежнему спокойно, лишь по чуть вздернутым бровям можно было опознать ее удивление. Этот бунт был первым открытым бунтом в жизни Лары.

– Вот что, голуба моя, – матушка не спеша закончила завтрак и откинулась на спинку богатого кресла, – бала никакого тебе, конечно, не видать. Удумала тоже – неизвестно куда неизвестно с кем на ночь глядя переться. А чтобы уму-разуму тебя научить… сию же минуту пойдешь к Константину Алексеичу своему драгоценному и скажешь ему: так и так, друг любезный, раз платы за комнату до сих пор не внес – выметайся-ка отсюда куды хочешь. Чтоб к вечеру духу его здесь не было.

– Вы не выгоните Кона… – помертвевшими губами произнесла Лара.

– Правильно, – согласилась матушка. – Его ты выгонишь. Сама впустила – сама и выгонишь. Вот тебе мое родительское наказание за дерзость твою. Заодно, может, и научишься обещания попусту не давать.

– А если Кон внесет плату за комнату?

– Не только за комнату – но и за стол, и за обслугу, и за…

Лара не дослушала. Дрожа от сжигающего изнутри гнева, она стянула с пальца перстенек с изумрудом и положила на стол перед матерью. Бросила даже, точнее – так что кольцо, скользнув по лакированной столешнице, звонко ударилось о блюдце и, отскочив, улетело в угол маменькиного кабинета.

– Этого достаточно?! – Голос Лары звенел, как то блюдце. Следовало быть сдержанней, но ее словно черти надирали.

Мама-Юля проследила за улетающим в угол кольцом, высоко подняв брови.

– Вот как ты материны подарки ценишь, да? – Она сама поднялась из кресла, нагнулась и в гробовой тишине подняла золотой ободок с изумрудом. Что ж, ежели за все платить собираешься, то и остальные цацки тащи, и платья, и альбомы твои с красками не забудь. На мои же деньги все купленное!

– Как скажете! – с деланной покорностью, но клокоча от злости, ответила Лара и теперь, наконец, бросилась к дверям.

* * *

«Уеду, ей-богу уеду! Никому я здесь не нужна – для мамы-Юли Галка – свет в окошке; Конни, предатель, с Ордынцевой целуется; и даже Бэтси… мигом найдет мне замену. Вот денег бы на билет в Петербург насобирать – сей же миг и уеду! Все упирается в проклятые деньги!»

Удивительно, но ни в кабинете, ни после, как покинула его, Лара так и не расплакалась. В другой раз хватило бы и половины выслушанных за сегодня обидных слов, чтобы пуститься в слезы. Поплакала бы часа полтора, потом успокоилась и решила б, как обычно, что все не так уж плохо; и что матушка где-то в глубине души все равно, наверное, ее любит.

Лара не могла понять причину – утренний ли серьезный разговор с Даной на нее повлиял, обида за Конни или же магический взгляд этого странного господина Рахманова… Но нынче ей не хотелось ни плакать, ни, тем более, успокаиваться. Она только и могла думать о том, где бы добыть денег на билет.

И, как известно, «ищущий да обрящет»: точнее, это Лару, сбежавшую с территории пансионата, разыскал господин Харди и сам обратился к ней с весьма интересным предложением.

Местные редко заглядывали в эту часть Ордынцевского кладбища – она считалась господской, где покоились только члены семьи и ближайшие их слуги. Главным сооружением здесь была старинная усыпальница, выстроенная еще в позапрошлом веке. Квадратная, белокаменная, с пилястрами и резными полуколоннами по сторонам от входа. Стены ее богато украшены барельефами на библейские темы, а четырехскатная крыша венчалась каменными Вороном, что грозно и неласково взирал на каждого, рискнувшего подойти.

Лара бывала здесь время от времени: она чувствовала ответственность за покойного Николая Григорьевича и считала себя обязанной убирать сухую траву вокруг, сажать цветы по весне и менять масло в лампадках внутри самого склепа. Много воды утекло с тех пор, как они с Конни потревожили покой сей усыпальницы…

Впрочем, Лара догадывалась, что сюда ходит еще кто-то. Частенько, когда она прибегала, в лампадки уже было залито новое масло, а цветы оказывались политыми – но за минувшие десять лет она ни разу с тем человеком не столкнулась.

Не то чтобы ей доставляло удовольствие бывать среди крестов, но и ничего ужасающего она в этом не находила. Днем, при свете солнца, так и вовсе не было здесь ничего мрачного: задорно трещали кузнечики, насвистывали трели южные птицы, порхали диковинные бабочки. Пожалуй, здесь по-настоящему было спокойно.

Вот и теперь, в пух и прах разругавшись с матушкой, Лара сидела в траве у самого входа в усыпальницу и безотчетно обрывала лепестки у ромашки. Но гадала не о любви, а о том, где бы раздобыть денег на билет до Петербурга.

Она сама себе удивлялась: как раньше не приходил ей в голову такой простой выход – уехать! Уехать в Петербург и поступить в Академию художеств – Лара в газетах читала, что туда нынче и девиц принимать стали. Конкурс, конечно, велик, но чем Лара хуже прочих? Картины ее диво как хороши, это даже мама-Юля признает. И сеньор Марроне нахваливал ее еще пять лет назад – а он настоящий художник, из Венеции. Уж он-то толк в акварелях знает.

Лучшие из своих работ Лара отбирала и складывала в отдельную папку, сделавшуюся уже довольно пухлой – их-то она и намеревалась показать мастерам в Академии художеств.

Как бы там ни было, главное – до той академии добраться. Но Лара не представляла, где ей добыть денег: все ее хоть сколько-нибудь ценные вещи принадлежали, по сути, маме-Юле. А тайком продавать что-то было для Лары решительно невозможно. Нет, никогда она до того не опустится!

Конечно, всегда можно продать медальон…

Тотчас после ссоры с матушкой Лара даже забрала его из тайника. Надеть на шею не решилась – спрятала в карман юбки. Но, достав теперь и любуясь, как играет солнце на диковинном орнаменте, как золотит крылья ласточки и как сверкает на кончике клюва ворона – она не представляла, где найти силы, чтобы расстаться с этой красотой.